Джон Леннон — Испалец В Колесе

Испалец в колесе

Иезус Эль Пифко был иностранцем и знал об этом. Он эмигрибовал из своей маленькой беленькой халупы в Барселогове уж тризно лет тому взад, заручившись сперва тепленьким колесным местечком колесничего в Шотландии. Работать он усвоился у Морда Мак-Ануса, хитрого старого хрена, имевшего замок в горах. Первое, что приметил Иезус Эль Пифко по привытии, это что Морд не имел отнюдь никаких ни лесов, ни колесниц, ни даже завалящего каретного сарая, видите ли, к величайшему разочарованию нашего героя. Но,- это словцо я использую легко,- у Морда, кажись, были какие-то лошади, каждая из коих щеголяла с парою великолепных ног. Иезус влюбился в них с первого упада, и пользовался взаимностью, что было очень удачно, ведь жить-то ему приходилось непосредственно на конюшне, вместе со своими благородными четвероубогими подружками.

Вскорысти кажный день можно было видеть, как Иезус крутится, как испалец в колесе: чистит хозяйских лошадок, расчесывает им долгогривы и заболтится о зубах. При этом, он завсегда насвистывал веселую испанскую песенку, вспоминая о своих любимых выродичах, оставшихся дома, в ихних маленьких беленьких гаденьких фашистеньких хатах.

«Вот пара отлично ухоженных лошадок, извольте убедиться.» — говаривал он обычно, а внимала ему Артритик Кошёлка, смазливая служаночка, на которую Иезус положил глазок еще с самого Заговенья.

«Ничаво,- отвечала она с легким абердиномартинским акцентом.- Но ты больше еврея колупаисси с теми кабылами, чем же со мною!» — и с этими словами она опрометью бросилась за исполнение своих обязанностей, не забыв тщательно подвязать закров целомудрия, плотно приливающий к телу.

Будучи добрым католиком, Иезус вытер плевок с физиономии и подставил другую щётку — но подружка уже удрала, оставив его размышлять: ох-те, ага-те, кристи-боже.

«В одни прелестный день она забьет слишком дырокол, и я обрушу ее,»- сказал он своей самой убивой кобылке. Конечно, кобыла не ответила, ведь, как вы знаете, говорить они не умеют, в особенности с воняющими честняком, мелкими желтыми жирненькими фашистенькими ублюдками католиками испашками. Однако, вскоре Иезус и Артритик помирились и слились в любовонном беспределе не задающих границ. Единственное, что постоянно удивляло Иезуса, это что его милашка всегда сердилась, когда он ее принародно звал Артритиком. Ничего удивительного, впрочем, ведь ее настоящее имя-то было Патрик, смекаете?

«Не смей меня называть Артритиком при всех маих друззьях, слышь, мой милай клопик Иезус,»- сказала она разреженно.

«Но я не могу не выговорить Патрик, о моя маленькая диванная подушечка,»- отвечал тот, весь снутри раскиснув и оторопев. Она поглядела на него сквозь натуральную занавеску из кучерявых своих лохвостов.

«Но по-англицки Артрит значит какую-то хворь, мой миленок Иезус, а я обратно не хворая соссем, как ты и сам замечательно видешь!»

«Согласен,- отозвался он,- но я не могу не знать всех там ваших тонкостей, поскаку я иносранец и всё такое, не разбираюся в разной там вашенской кульдуре и обычках, и так талия. Ну, а уж хворобу-то я вмиг распознаю.»

Тут он весь офигел, потому что Патрик, со слезами на глазах, опустилась на коленки и медленно откусила кусок его задницы. Затем, подняв голову она произнесла голосом, преисполненным чуйства: «Ты сможешь простить меня, Иезус, сможешь?» — и всхлипнула. Тот странно поглазел на нее, будто она тож была странной, потом медленно поднял, поставил на ноги и воскликнул: «Паррииси эль пино а стеваро ки буэно эль франке сенатро!», что в приблизительном переводе значит: «Только если у тебя зеленые подвязки» — на счастье, так оно и было.

Под носень они поженились, разумеется, с благословения Морда, который пожалел им «меленький сдобный подурочек», как он сам изящно выразился, что стало ценным добавлением к ихним дулявым кармам. Это был специальный горшок с секретным снадобьем, приготовленным по резектам далеких прадевушек, с помощью коего Патрик смогла вывести вошек, которых досадно подцепила от самого Морда Мак-Ануса на поминках его покойной жены (Меди Мак-Анус). Молодожёвы были вне семян от радости и благоданны больше, чем положено по штанам.

«Единственные маленькие ползучие твари, каких мы хотим, это детки,»- лихо бросил Иезус, ведь был он мужик хоть куда. «Пральна, милок,»- отозвалась Патрик и потянулась к нему опытной крюкой.

«Счастия вам и вашим всем,»- прокричал Морд из старого крыла замка.

«Благослови Вас Бог, сэр,»- сказал Иезус, запрягая жёнку с той сноровкою, какая оттачивается долгой практикой. «Давай же, красавица,- шептал он, направляя свою жену крупной рысью прямо к Восточным Воротам.- Нам нельзя упустить первую скачку, дорогая».

«Не похоже,- всхрапнула тут его нововенечная, переходя на галоп,- Не похоже,»- повторила она.

Медовый месяц был прерван невожжиданной тележратвой от миссис Эль Пифко (то была его мать), которая, как выяснилось, решилась покинуть Барселовлю, чтоб оповестить своего страшненького прежде, чем помереть со смеху; кроме того, писала она, воздух пойдет ей на пользу. Патрик подняла голову от своей сбруи и хихикнула.

«Не смейся над Маммой, пожалуйста, дарвалдая, ведь она единственная у меня осталась на сем свете, да кроме того, твоя-то мамаша тож изрядная карга,- сказал Иезус,- А коли она доберется сюда заживо, мы сможем закалить пир в ее честь, и потом она увидит всех нашенских гадких шотволынских дружков»- размышлял он. «Из другой страны, так что мы завсегда сможем использовать ее как пугало на огороде»- добавила практичная Патрик.

Итак, они упаковали чембохданы, помеченные «евонный» и «ейный», и отправились наверх, к своему хозяину в горки.

«Вот мы и дома, сэр,»- сказал Иезус, обращаясь к иссохшей сморканной фигурке, заключенной близ овечьей шкурвы.

«Отчего вы вернулись так скоро?» — поинтересовался Морд, мгновенно узнавая своих слуг путем многолетней практики.

«Я получил про хилые бестии про мою матрешку,- она совирается навострить меня, если Вы позвоните, сэр.» Морд подумал с минуту, и лицо его засияло, как назревший прыщ.

«Вы все уволены»- улыбнулся он и ушел, насвистывая.

Толстый попка

Живет со мною попка
Большой приятель мой
Везде мы с ним гуляем
В Британии родной.

Назвал его я Джеффри
В честь деда своего -
Тот тоже тараторил,
Не смысля ничего.

Не всем по нраву попки,
Весёлый жёлтый род,-
Кой-кто их ест на завтрак
Иль кошке отдает.

Мой дядя слопал попку,
Тот был жирен и жёлт.
Я плакал «Ронни!»,- но злодей
И ухом не повел.

А дядю звали Артур,
Он был отцовский брат.
Пошел он в зоомагазин
И слопал всех подряд.

Врачи в желудок к дяде
Полезли с головой,
Нашли там целый зоопарк,
Что и сгубил его.

Щебечет, скачет Джеффри,
Как в комнату вхожу я.
Его я с ложечки кормлю
Яичницей-глазуньей.

Мой попка в чудной форме
И очень любит петь,
Когда по воскресеньям
Его включаю в сеть.

По комнате порхает он,
Не опуская лап,
А если очень счастлив,
На голову мне — кап!

Сейчас блюдет диету он,
Чтоб похудеть слегка.
Коль он поправится еще,
Нужна будет клюка.

Огромный попка на клюке!
Представьте, вот так хохма!
От зрелища такого
Со смеху можно сдохнуть.

Таков мой попка Джеффри,
Толстенный, как сова.
Он мне отца роднее,
А мне лишь тридцать два

Жила-была Хрюшка и сеть Гнойников

Однажды, как-то раз, далеко-далече, за тридевять дисней — скажем, триста лет отсюдова, коли вам хочется,- жилибыли в неясном лесу гнойники, или кретинчики, целая сеть, а звали их: Грязнуля, Брюзга, Трусишка, Пустобрех, Зубоскал, Алис, Забияка — и Сосиска. Так вот, копались они, копошились, значит, в алмазных прудниках, бааагатых без чего-то. Каждый раз, когда они шли домой с горботы, они пели песенку — совсем как обычные горбочие,- а звучала она, кажется, так: «Йо-хо! Йо-хо! На горботу мы идём!» — в общем-то глупо, ведь шли они к себе долой (хотя может, и дома надо было маленько горбатиться).

В один перекрестный день они (Гнойники) приперлись домой, примирно в шесть чихов, и кого, вы думаете, они там насолили!? — а там Была Хрюшка. Лежит себе в брюзговой постели, да похрюкивает. Впрочем, тот особо не воздорожал. «Кто это съел мою кака-кашку?» — завопил тут Сосиска, завсегда носивший светло-голубой пулловер. Тень-дребедень, во брачном Зламке, который стоял в миле вокруг, некая женьшина парится в свое ежедневное зеркало и горланит: «Свет мой, зеркальце, скажи, кто красивше всех вокруг?» — что совсем даже не в рифму. «В Киеве дядька»,- сообщает зеркальце. «Криш О’Мэллеи,»- вырывается тут у жильщины, каковая на проверку оказывается не то Королевой, не то ведьмой, а то и вовсе какой-то жёлудью.

«Она опять говорит с тем зеркалом, папа,- ябедничает Мист Крэдок,- Как ни посмотрю, она все разговаривает с тем зеркалом.» Тут папаша Крэдок медленно отделяется от книги, которую он пожирает, и объясняет, что не стоит обольщать внимание, это временное, все они хороши в таком воздрасьте. «Не нравится мне это»- провоображает Мист Крэдок. Тут папаша Крэдок медленно отделяется от книги, которую он пожирает, и объясняет, что она не обязана никому при этом нравиться; заодно добросовестно подпаливает собственного слона. «До смерти достал меня тот слон,- хрипит он,- До смерти надоело, ведь жрёт как слон, и объел уже весь дом.»

Неожиданно вернёмся опять к сети гнойников, где Была Хрюшка, которая стала там настоящей фавориткой, особенно из-за того, что заботливою рукою подбирала мелкие какашки. «Вот какая у нас Была Хрюшка,- восклицали все,- Старая добрая Была Хрюшка, и она наша любливая фаворитка!» «Я тоже, я хрюхрю вас всех! — радовалась Было Хрюшка,- Я хрюхрю всех моих маленьких гомиков!» Вдруг, без малейшего предубеждения, все они слышат кривой такой голосок, что-то песчащий и скрипящий о продаже каких-то яблочков. «Меняю старые яблочки на новые! — верещит вышеподсунутый голосок,- Попробуйте эти уксусные новые яблочки, христорадио!» Тут Брюзга быстро обернулся, спросил: «Зачем?» — и все посмотрели на него.

Нисколько дней свистя, тот же голосок зудит вновь, и опясть про-про-продажу яблочков, но на сей раз более упердительно: «Уж эти-то яблочки всамделе продаюцца!» В доме тут Была Хрюшка, любостыдство ее одеяло, вот она и выселилась из ах! — на… Так что купила одно яблочко, правда, это не помогло продовольственной программе. Не подозревала Хрюшка, что яблочко-то было запойнено смертоубийственным крысьяком. А продащицца-та (это была переогретая злая Королева) поспешила в свой Замок на хламе, так и лопаясь со смуху по дороге.

Но тут прекрасный Прынц, или на самом деле Мист Крэдок, про все проведал, немедленно съел злую Королеву и расколошматил зеркальце. Свершив это, он отправился в дом к гнойникам и стал с ними жить. На Хрюшке жениться он отказался по причине слабого здоровья — та ж, как-никак, травленая, и все прочее: но они быстро поладили к величайшему отвращению Сони-Брюзги-Трусишки-Пустобреха-Зубосказа-Алиса?-3абияки и Сосиски. Гнойники скинулись вместе, хоть не стали покупать новое зеркальце, зато всегда пели веселую песенку. Так вот и жили они, пожёвывали, добро поклёвывали, пока не перемерли — и некоторые проделали это вполне естественным образом.

Единочное переживание мисс Энн Даффилд

В моем блохвосте засвистано, что светились эти соития неким паскудным, вестерным дном где-то ближе к концу марата, в Лето Исподне 1892, в Моче-ВомпуЗыре, хоромишке у Северного Эльфа. Шерсток Хламс улучил теледраму в то самое бремя, когда мы гудели за завтрахом. Он не породил ни пука, но что-то забрызжало в его головешке, потому что с зачуматым яйцом он подошел к очку, потягивая свою рубку и погаживая сослание. Вдрук он необжёванно подвернулся ко мне с озерным вырождением гласа.

«Эллефитцджеральдно, мои дорогой Врульсон,- едко устряхнулся он,- Догорайтесь-ка, Врульсон, кто нынче сбежал из тюрьмы?»

Я мгновенно стал перевирать в памеси всех пресупников, усравших недавно из знаменитой Червявой Запры.

«Эрик Морли? — предполажал я. Он покосил голытьбой,- Оксо Уитни? — гадал я, но он неофрейде ленно фукнул. Райго Харгренвз» — пролепестал я с надеждой.

«Нет, мой дровяной Врульсон, это ОКСО УИТНИ!» — заорал он, словно я жил в той комнате, где меня не было.

«Как это вы угадили, Хламс?» — прошелестел я воспрещенно.

«Гаррибеллафонтабельно, мой кровавый Врульсон.» В этот сальный монумент высокий, довольно угломатый, высотный худождявый человек поступался в тверь. «Судя по тому, это никто иной, как он, Врульсон.» Я изнурился остроте его проникабельности.

«Во имя всего Свиного, как вы угождали, Хламс?» ахнул я, обногуживая полное недоразмывание.

«Элефекально, мой нагой Врульсон,»- отбрился он, выхолащивая трупку о свою жирную кожаную штану Вошел прослабленный Оксо Уитни, нимало не поперченный червями.

«Я беглый карточник, мистер Хламс,»- завопил он, носясь по тёмнате, как обжаренный.

«Усыхайтесь, иначе вы ухлопочете неровный припердок,»- вмесился тут я.

«Вы, должно быть, Докторовый Врульсон,»- начинался тот. Мой друг пятился на Уитни со странным возрождением на влиятельном лице: скиснутые губы, потрагивающие ноздырья и нахмыленные тяжкие сучковатые бровни — такое настояние было мне хорошо знакомо.

«Гори курево, Оксо,»- неожиданно вонзил Хламс. Я взглянул на своего колику, надеясь уяснить перчину сей внезадной порчьбы, но он не поддал мне никакого злака, кроме неприрожденного движения здоровой ноги, коей свалил Оксо Уитни на стол. «Гори курево, Оксо,»- подурял он, будто в истерике.

«О Роже Той, что вы делаете, дородный Хламс,- воскрякнул я,- Умиляю вас, переставьте, пока вы не искартечили этого бедурлагу!»

«Заткни свое харло, трескучий старый хрен,»- заревел Хламс как бездумный и обручил на мистера Уитни нехилый угар. Нет, не такого Шерстока Хламса я не знавал ранчо, подумал я, дивясь сей внезадной перелине в моем старом круге.

Мэри Аткинс огорашивалась у зрякала, игриво покривляя рукою свой обширный блондинистый волос. На ней было платье в обстяжку с глубоким вылезом, открывавшим три или четыре прыща, тщательно выдавленных на грани. Она наложила последние мосты костьматики и надежно укрепила зубы в черепе. «Сегодня ночью он захочет меня»- подурила она, воображая перекрестное черное кучерявое лицо, его ревнявость. Нетерпеливо поглазев на часы, она засим подошла какну, шляпнулась в свое любивое крестло и, отрыв галету, уставилась на заготовки. «БОЛЬШЕ НЕГРОВ В КОНГО»,- голосил один из них, так оно и было; но взглот Мэри задержался на разтеле «Последние Безчестия»: «ДЖЕК-ЗАТОШНИТЕЛЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ СНОВА». Она вся плохоодета, но тут ярился Сиднис, который оставил тварь открытой.

«Привет, лудливая»- произнес он, со шлепком по зайнице.

«Ох, ты меня наподдал, Сиднис,»- взвиснула она, засмеяв-ав-ав-авшись.

«Я всегда это делаю, милашка,»- оторвался он и окрестился на четыреньки. Мэри последовала за сим: они быстро попустились по лястнице, прямо в загаженный кэб. «Следуйте за тем крабом»- крикнул Сиднис, показывая грубую фигуру.

«От такого же слышу, приятель»- отозвался извончик.

«Почему мы едем за этим кадром, Сиднис?» — поинтересовалась Мэри котятливо.

«Вдруг он знает, где можно выпить»- объяснил Сиднис.

«О, теперь понятно»- сказала Мэри, глядя на него и как бы совираясь что-то слизать.

Путешострие проистекало довольно приятно: Сиднис и Мэри показывали извозчику различные достопримелькательности, например: Бакенхамский Дурец, Задание Пердамента, Слену Коровула у Торца. Одной из особственных достопривлекательностей была статуя Эрика на Лошади Покатилли.

«Говорят, если топчать здесь достаточно долго, обезьятельно встретишь друга,- сказал со злающим видом Сиднис,- Конечно, если прежде тебя не переедет кто-нибудь.»

«Боже, храни Королеву»- восклипнул измочник, когда они миновали Дурец, наверное, в четвертый раз.

«Джек-Затошнитель,- прогомерил Хламс, глубоко задохнувшись своею шубкой,- есть не только злостный убийца, но и сексовальный коньяк самого низкого разлива». Затем мой достообожаемый калека вновь распалил пупку и подошел к окуну землянитой квартины на Бейте-Стрит в Лондыме, где все это и произошло. Я проразмылял над его усверждением с минутку, потом, резко отвернувшись, укусил: «Откуда вы это, из леса, Хламс?»

«Алибаббительно, мой дохлый Врульсон, ведь я видел кино.» Понятно, что он штраф, ведь сам-то я только прочел комикс.

В тот вечер у нас был неожиленный кость, Инспектр Бэзил, которого я услал по живососисному мундиру.

«Ах, Инспектр Бэзил, мон шер ами,- сказал Хламс, мгновенно обгладывая его,- Что привлекло вас в наше скоромное, шикарное заваляние?»

«Я пришел от имени тысяч»- сказал Инспектр, тихо усаживаясь на своего хорька.

«Думаю, что я знаю, почему вы здесь, Инстектр,- заметил Хламс, уставившись на его ногу.- Это касается Джека-Замочителя, не так ли?» Инспектр улыбнулся улыбкою.

«Как вы догорелись?» — задохнулся я, весь в сметане.

«Алекгиннесно, дерьмовый Врульсон,- грязь на левой ягодице Инспекра, и кроме того, в его ширинке не хватает пигалицы.»

Инспектр выглядел сконфеченным и мерно вертелся из страны в страну. «Вы не переставляете уживлять меня, мистер Хламс.»

«Может быть, выпьем, генитальмены? — предловил я,- прежде, чем, плечом к плечу, наводиться на это тело?» Оба соглазно икнули, и я направлился к буллету со свитками. «Что вы предпосчитаете, Инспектр,- «Дурдом-83″, или же …?»

«Я бы, пожалуй, пожалуй, пожалуй бы я»- сказал Инспектр, великий дурман. Выпив и съев шесть-семьдвичей, Хламс подъялся и принялся хамить взад и вперед, вперед и взад, раскачивая.

«Почему вы хамите взад и вперед, вперед и взад, раскачивая, договорный Хламс?» — поинтерестремился я.

«Цыц, я думаю вслух, дальнейший Врульсон.» Я взглянул на Инспектра и убедился, что тот ничего не слышит.

«Угадайте, кто сбежал из трюмы, мистер Хламс?»- неоживленно спросил Инспектр. Хламе взглотнул на меня с лающим вином.

«Эрик Морли? — выдавил я, но они покачали голубцами,- Оксо Уитни? — опоросел я, но оба вновь кончали коробами,- Раиго Харгрейвз?» — простенал я.

«Нет, драповый Врульсон, ОКСО УИТНИ!» — заорал Хламс, подскакивая на ноги. Я посмотрел на него, все более и долее восхлестаясь сим великим челобреком.

В то же самое время по плохосвещенной гаром улице в районе Челюсти продирался заматенный в томное человек с ужасным окружием в руках, стреляющийся отмесить уличным жильчинам, наградившим его ужасным Венериным Башмачком (называемом также Валентининою Заразою). «Я распарю им чрево за чревом»- шелестел он сквозь зубры. Крадясь в поисках наследной жратвы, он в ту глухую туманную дочь наполивал то черную темь, то негру. Мысленно он переносился в дедство, вспомиралось то одно, то драное, то масть, то овец, и как его били за то, что он съел свою сестру. «Я чокнутый,- пробородал он, наблюдая за словарным припасом,- Мне бы луча дома сидеть в такую ножь, как эта.» Он сверкнул под мрачную дарку и завидал впереди свет.

Мэри Аткинс огорашивалась у зрякала, игриво покривляя рукою свой обширный блондинистый волос. На ней было платье в обстяжку с глубоким вылезом, открывавшим три или четыре новых прыща, тщательно выдавленных на грани. Дела последнее время шли все туже, как уж тут быть с уравнем жризни. Она быстро подавила свой грыжовник и отбыла тверь. «Не удавительно, что дела идут так охово,- заметила она, углядев собственный горб в зрякале в прихожей,- Да и прыщи мои все видней». Бестечно напевая, она высклизнула на улицу и поймала кэб прямо до самой счастливой своей горботы. «Этот Сиднис — всего лишь жаркий потаскун, жирующий за мой счет,- подумала она,- Он бьет по клуше тень за днем, а я зная, надвивайся, как папа Карла,- и ведь какой папа-то у Карла!» Она вышла, как обручно, у «Бзик-кафе» и заняла привычную полицию. «Никто меня и не увидит в таком тумане,»- проторчала она, включая свои огни. Откуда ни возьмись, мимо прохиндил паршивый полюцейский. «Паршивый полюцейский! крикнула она, но на счастье, тот оказался глух,- Паршивый глухой полюцейский,- крякнула она,- почему ты не делаешь свое тело?»

Она и не догадливалась, что зловещий Джек-Затошнитель находится всего лишь в нескользких перебродах от нее. «Я надеюсь, проклятый Джек-Заторчитель не находится всего лишь в нескользких перебродах от меня,-сказала она,- Ведь у него не все дома».

«Почем леди?» — зацепил ее голос из открытых дверей кафе. На счастье его обладателя, было время сезонной распродажи, так что они быстро пришли к согласию. «Жандармен высшего класса»- подумала она, когда вместе зашагали по знаменитой нынче улице Коли-Что-Вам-Свинью.

«Хорошей бабёнкою она была, мистер Хламс, сэр,» — сказал Сиднис Аспинолл.

«Готов поверить вам, мистер Астерполл, ведь вы знавали ее глубже, чем я и мой странный вдруг-приятель Врульсон. Но мы не будем обсуждать ее клячества, сколь бы хоражи или плохи они ни были. Мы здесь, мистер Астронавт, для того, чтобы соврать побольше инфляции о фекальной и безбеременной смерти Мэри Аткинс.»- Хламс без малейшего усилия погрозел в лицо этому типу.

«Зовусь я Аспинолл, начатник,»- произнес несчастный.

«Я олакомился вашим именем, мистер Астрахань»- обрезал Хламс с таким видом, будто собирался его раздавить.

«Ну что ж, раз вы знаете.»- вздохнул Аспинолл, втайне тоскуя, что он не уехал в «Безопасное и Приятное Восхристное Путешерствие». Хламс быстро вытянул у Аспинолла все продрогности, и я сразу же засек, что они не были настроены на одну волну.

«Что больше всего заливает меня, Хламс,- сказал я, когда мы остались одни,- так это куда подевался Оксо Уитни?» Тут Хламе приставно взгрянул, и я воочию убедился, как работает великий ум: кусчистые его брони сошлись в лести, могучая шалость выскочила вперед, ноздыри раздулись, кладка на лбу сморщинилась.

«Да, вот это заброс, Врульсон,»- сказал он, и я подавился такой кратности. На следующее утро Хламс был на ногах при первом скрыпе дури, и даже не взглянул на нутряные газеты. Как и бычно, я приготовил завтрах из кейфира, пустылки пива, ломтика ржавого хлева, яричницы из трех лиц и двух кусачек бэкона, чашки Хрущового риса, свежего грехфрукта, гримов, нескольких вяленых полуморов, корзинки фруктов и чашки кончая.

«Трахтрах готов,- прокукарекал я,- Стол на крыс!» Но, к моему уязвлению оказалось, что он уже ушел. Во-о-от где мне уж ваши уточки, Хламе,-провалиться вам к чертовой бабушке!… Это я только пошутил, Шерсток,- поспешно добавил я, вспомнив о его примычке прятаться в буферте.

Для меня настал очень беспокаянный день, ведь я ждал невестей от дорогого круга. Я постоянно неразличал, все у меня из рук варилось — не харакирьно для Шерстока было бросать меня так, на прокол сумы, одиночного: без него я — ни прибей, ни при сопли! Я позвонил некторым интёмным знакомым, но никто ничего не знал о Хламсе. Ничего не ждал даже Инспектр Бэзил, а уж кто-кто, он-то должен, ведь он — Поллюция! С недельным опозданием я вновь угрел своего вздрога, и меня шокировал его кобелик: он глядел взъерошенным голодранцем! «Боже вой,- Хламс! — возопил я.- О Рожа, кем вы были?!»

«Всему свое время, Врульсон,- отшиб он меня.- Дайте хоть дух перевести.»

Я поворошил угар в калине и согрел его шлепанцы; останавливая сливы, он рассказал свою историю, но я ее, хоть убей, не помню.

Негодный сумконос

Тихо, тихо он ступает,
Узок и хренист сей путь
Куробес ли оплошает?
Нам с дороги не свернуть
С нашим-то негодным сумконосом!

Куробес по ход соврался
Как половник при свиной
Пусть иной здоров набрался,
Смефуёчки у другой,
С ейным негодным сумконосом!

Под вечер, в восемь, Куробес
Нам про-проведь прожжёт
Он скажет, каку нам скупать,
Благо скулит народ
(С ихним негодным сумконосом.)

Благослови наш теплый хлев,
Кафе, где мы гундим,
И хлеб, что мы жуём, зубом
Сверкая золотым.
Дайте нам НАШЕГО негодного сумконоса!

Благослови половник каши,
Брат Куробес, святой трезвон,
И зелень утр, и бремя грязи,
Чтоб ощутить, каковый он,
Собственный мой негодный сумконос.

Не в сумконосе тело съесть,
Пусть похотлив как труп он,
Брат Куробес в Уайтхолл пролез
Тут мешкать было б глупо.
Включая, конечно, вашего негодного сумконоса.

Даруй нам ежедневный пай,
Правь, Куробес любезный,
Хранит твой многоцветный хрящ
Нас, как Отец Нелестный.
И не так уж плох этот НЕГОДНЫЙ СУМКОНОС!

Мы не должны позабыть всеобщие выпендры

Мерзкий старый клоп Горазд Вилзонд выиграл Всеобщие Выпендры с небольшим прелягуществом над партией Торчей. Таким выбросом, партия Леньдуристов вновь прошла в масти, после долгого перемыва. Все это он и не смох бы осупществить без полости ПрофОбузов, возголовленных Франтом Каменьсом (который теперича обесперчил сове ПОРОЧНОЕ МЕСТО в Нанитинских санках, а Фронт (всего лишь 62-летний) Балбес-нет).

Сэр Алик Вглаз-Бью был — цитирую: «нескилька раз-два-садован», но продолжает задуряться в своем поместье в 500.000 акров в Шотландии, где хорошо ловится рыбка, и всё прочее.

Партия Торчей (отныне в опперации) все же имеет в своем распотрошении таких водостойных людей, как Ревит Банлох и совсем спокойный Гормольд МакМильён. Вы могли бы струсить, что случилось с Онани Иди-тыном (бывшим Прим-минингитом) после того Суетского клизмакса, как говорят многие блюди. Честно скажу, не знаю.

Мы не должны позабыть важную роль, которую сыграли Хуже Фунт и Динджи, добывшие голосокдругой. Мы не должны позабыть, как Миссис Вилзонт показывала свой туалет по телевезению. Мы не должны позабыть любезную улыбку мистера Каравана в День Бюджета, когда он позднял цены на Посолия по Сварости. Мы не должны позабыть любедную улыбку мистера Каравана, когда он заодно поднял жаворонье Ч. П. (Чреслам Параметра, чьи параметры выросли). Мы не должны позабыть Жалко Гриммасу (ЛИБ). Мы не должны позабыть выписать шмотки нашей доблезлой К. П. (Кородевственной Поллюции), которая где-то там делает свое большое дело; также не следует забывать пораньше отправить Проздравления к Рожчественским Праздурикам.

В конце концов, но не в крыльцо, не забудьте перевести стрелки часов назад, когда услышите бомбы.

Бенджамен Нескоромник

Бенджамен перерыгал свой поток серьезных слог и за щётку сигавру, утвердившись, что она быдла хорошая. Он осклавился и обнажил в ухвылке зубные недосчёты.

«Да, то была не кака там, пузячная завирушка, но хрен же, настоящая жесточная бутылия. Я тогда был еще зеленым сосунком-рекукаретом в составе жаркого батариона побалдения, и мы сосем, ну за семь не коровы к бою. Такая плыла у нас дисполиция, тут-то и скучилось наикрутчее». Я не чая забрел к нему, как и подвывает скоромному сосену бывалого вытирана. Сами знаете, каковы эти старые воняки. Так что я полечил с избытком военно-поливной экс-КЗОТики, ощутив всю свою неполноцельность. Я сушил с понимающим сочувствием, подмывая всю его страсть и тверёзый вид.

Да, Бенджамен был стоющим мужиком, как я неглижу. Поймав его за взгляд, я воздвигнул: «Бен, вы стоющий мужик!» Тот не оборотил на меня вливания. «Знаю,- бросил он,- я приник, что мне Никита и в подмётки не ягодица.» Меня совсем подавили его обшитые позвякивания: таким старым волкам ворон палец не выкусит, думал я. У такого, как он, всякие поганцы должны под струйку ходить. «Будь прокляты все этакие застранцы; как попляшу,- ведь срыт-то и срам, что чемодан моего массажа едва сводит концы с отцами!». «Но почему-почему?»- вскипел я особаченно, с лучшими своими намеднями. По сей день я никогда не узнаю ответа.

Вундерсос (или Волшебный пес)

Спит город темной ночью,
Но один малыш встает.
Отправиться он хочет
К тем, кто жив, когда умрет.

Он свой рюкзак пакует
Для стоянки под кустом.
«Быть может, там какой кусок
Со мной разделит гном?

Пернатый ворон Вундерсос
Мне встретится ужо,
Увижу Пустобреха я,
А также дядю Джо.»

Носков упаковал запас,
Блокнот и карандаш.
Вот вылезает из окна
Отважный путник наш.

Его там ждал волшебный пес,
Весь черен и лохмат,
И на спине своей понес,
Не ведая преград.

«Расстаться надо нам, дружок,-
Вдруг пес проговорил,-
Ты в лодке дальше поплывешь
Без весел и ветрил.»

«Спасибо, мой лохматый друг,
Совет я твой приму.»
И в лодке он плывет в страну,
Где тайн не счесть ему.

Ох, посмеялся вдоволь он
И весла утопил,
Когда на голове своей
Вдруг птицу ощутил.

«Привет,- сказала та, смеясь,-
Надеюсь, не мешаю?
Коль заблудился в море ты,
Тебя я выручаю.»

Малыш подумал: вот-те на,
Признаться, и не ведал я,
Что могут птицы говорить,
Да и к тому ж советовать!

«Как звать вас, сэр?»- спросил малыш,
Он был пытлив с пеленок.
«Не ожидал вас встретить тут.»
Вот вежливый ребенок!

«Зовусь я Вундерсосом, друг,-
Ответила так птица,-
Пушистый и пернатый вид,
Здесь есть чему дивиться.»

«Тут удивишься, коли вы
Свалились мне на шею!
Да я, милейший Вундерсос,
От страха цепенею!»

«Это брось, не будь глупцом!-
Птица возразила,-
Я — не то, что Торпи Грэмфл,
Я — благая сила!»

Тут берег вдалеке возник,
Прекраснейший на вид.
То остров был, и гавань в нем,
Что путника манит.

«Право на борт! — с берега
Дерево командует,-
Якоря готовь, концы
Отдай, не воландуя!»

«Меня не ждали вы, боюсь»-
Сказал малыш смущенно.
«Конечно, ждали»- говорит
Пятнистая буренка.

«У нас и чайник уж кипит,-
Так яблоко вещает,-
С собою прихвачу друзей,
Чтоб выпить с ними чаю.»

Не каждый день вы пьете чай
С собакой и кустом!
Малыш глядит, а пес ему
Родной напомнил дом.

«Как ты попал сюда, дружок?»-
Тихонько пса спросил он.
«Я в лодке, как и ты, приплыл,»-
Ответил тот спесиво.

«Скажите мне, где люди те,
Кто жив, когда умрет?
Хотел бы я их повидать,
Пока не рассветет.»

«Увидишь все, сынок,- ему
Морковка говорит,-
Но прежде скушай-ка меня,
Ты больно хил на вид!»

Идет малыш искать людей,
Что спрятаться могли.
Вот дюжину, а может, трех
Завидел он вдали.

Потом увидел и толпу,
Снующую во мгле.
И все копали что есть сил,
Копалися в земле.

«Что вы копаете, друзья?»-
Спросил он без испуга.
Глядит,- а люди норовят
Позакопать друг друга.

Лежать в земле сырой они
Черед установили.
И, как почтенные друзья,
Друг друга хоронили.

«Вот это да!» — решил малыш
И громко рассмеялся.
Но не успел он и моргнуть,
Вокруг народ собрался.

Без лишних слов, его берут,
Копают что есть силы,
И рядом с дядей Джо кладут
В разверстую могилу.

«Ведь я тебя предупреждал,»-
Вздохнул печально дядя.
«Одядя, вы мои лучший друг!»-
Сказал малыш, не глядя.

Прощаются, уж из земли
Лишь головы торчат.
«Ну, грязью в рожу получай!»-
Им все вокруг кричат.
(И они, соответственно, получают.)

Араминта Дичь

Араминта Дичь жила, непрерывно змеясь. Она змеялась то над тем, то над этим. Все-то она делала, змеясь Всякие разные льюди, глядя на нее, поговаривали «И чего это Араминта Дичь вечно змеется?» Никто не мог пенять, чего это она вечно всюду змеется. «Надеюсь, она это не надо мною змеется,-думали некотовые,- Да, только и остается надевица, что Араминта Дичь змеется не надо мной.»

Как-то раз поупру Араминта встала со своеи утробной постели, змеясь по обыкновению тем безумным змехом, который все блюди уже знали за нею.

«Хи! Хи! Хи!» — змеялась она до самого завтра ха-ха-ха.

«Хи! Хи! Хи!» — захо-ходилась она над усренними газелями.

«Хи! Хи! Хи!» — задолжала Араминта по пути на раготу.

В автобусе, несмотря на кондоктора, всех пассажи ров так и зарожало этим змехом. «И чего эта тетка все время змеется?»- по интересосался один старика кашка-засажир. Он был тут самый пассажирный, оккулярно ездил этим маршсрутом и считал, что вправе всё знать.

«Наверное, никто в мере не знает, почему я постоянно змеюсь,- сказала сама себе Араминта,- Думаю, многие весьма и весьма захотели бы узнать, почему это я вот так змеюсь. Да, держу пари, многие бы очень и очень хо-хо-хотели…» Она была, сабо самой, права, многие бы хотели.

У Араминты Дичь был дружок, но даже он не мог понять, в чем тут джок. «Пусть только она будет довольна»- говаривал он. Ведь он был добрый малый. «Прошу тебя, Араминта, скажи, отчего это ты змеешься так беспочечно? Мне-то что, но вот боюсь, что твой змех создает продлены и пересуки среди соседей и стариков.» В ответ на такую тиранду Араминта только пуще зазмеялась, чуть не до истерики: «Хи! Хи! Хи!» Так вопила, будто бы сам одеявол в нее вселился.

«Эта Араминта Дичь должна прекрантить свой змех; совершенно определенно, ей придется прекрантить. Я просто рехнусь, если она не прекрантит». Так прозвучал солидный бас добрососедки миссис Кремсбей, которая жила дверь-в-дверь и приглядывала за кошками, пока Араминта была на рыготе. «Глаз да глаз нужен за энтими кошками пока она рыготает, и нету в этом ничего змешного!»

Вся удлица уже стала проялять беспокольство насчет араминтиного змеха. Ведь прожила она на этой самой удлице цельных тридцать лет, постоянно змеясь: «Хи! Хи! Хи!» и доводя всех до белого колена! Вот жильцы и стали раскидывать мозги, что тут можно учинить — ведь надо и дальше как-то жить с нею! И придется все время слушать этот идиотский змех! На одном из своих совраний жильцы порешили обратиться за помощью к араминтиному душку, которого звали Ричард (иногда Ричард Третий, но это уже другая история). «Право же, я ничего не знаю, дорогие друзья»- отозвался Ричард, в душе ненавидевший их всех. Было это на втором совраний.

Несравненно, надо было что-то бредумать, и как можно скорее. Дурная халва Араминты распространялась повсюду, самые разные обуватели со всех угарков страны проявляли к этому заявлению нездоровый интегрес.

«Что я могу сотворить, дабы осушить сей сосуд с мирром, кой мне не испить? Разве я не орошал ее, не умолял ее частно, настоябельно внушая ей прекрантить, даже грузил, но тщетно, заклемал ее: пожалуйста, Араминта, останови свой вонкий змех, Араминта! Силы плоти моей испорчены, и сосуду моему уж не наполниться»- так сказал Ричард. Прочий народ одобрительно зашумел: правильно, что ему было делать? Он старился, как мог. «Мы оборотимся к викарию,- сказала миссис Сбейкрем,- Уж он-то сможет изгнать это из нея!» Собравшиеся одобрили: «Конечно, если кто, дык викарий и могёт!» Викарий улыбался устало и печально, пока люди дробные все это ему закладывали. Когда они кончили, он поднялся со своего чресла и громким отчетливым голосом спросил: «Так чего конкретно вы хотите?» Со вздохом народ заколебался опять докладывать всё с начала про ужасный змех Араминты.

«Вы хотите сказать, что она просто змеется без всякого провода?» — четко вопросил он. «Да, это так, отеческий викарий,- отозвался Ричард,- Утром, днем и ввечеру, все змеется и змеется, как сумалишенная.» Викарий оторвался от своего вязания, посмотрел на него и разинул рот:

«Что-то следует сделать с этой жестьщиной, которая все время змеется. Так нельзя.»

«Я действительно не поливаю, кого это канается, змеюся я или рыгаю,- вздохнула Араминта после долгой кляузы,- Вся штука с людьми, преподобный, в том, что они сами разучились, повторяю, разучились змеяться — во всяком ссучае, это я так думаю.»

Разувается, она беседовала с совершенно преподобным ЛАЙОНЕЛЛОМ ХЬЮЗОМ! Араминта оправилась к нему, надеясь, что он хоть немножко сможет помочь ей в бреде, ведь он всегда так распросранялся о помощи ближним, поэтому она и решила — отчего бы не попробовать? «Что мне вам сказать, милая вы моя, что мне сказать?» Араминта посмотрела на свят-щенника возмущенно. «Если вы не знаете, что вам сказать, то не спрашивайте об этом меня. Я пришла сюда попросить у вас помощи, а вы имеете наглость спрашивать, что вам сказать! И это все, что вы имеете мне соовощить?»- взревела она. «О, я понимаю ваши чувства, Саманта, у меня кузен в таком же положении — не видит ни фига без своих очков».

Араминта всторчала, приняла вызывающую дозу, забрала собственные зыркала и серьезно выбежала прочь. «Не удивительно, что к нему больше троих не приходят по воскресеньям!» — крикнула она по пути небольшой кучке спивак.

Прошел год, или два, но заметных извинений в странном змехе Араминты не произошло. «Хи! Хи! Хи!» — так она продолжала сводить с ума и себя, и всех окружителей. КАЗАЛОСЬ, РЕШЕНИЯ ЭТОЙ ПРОБЛЕМЕ НЕ БУДЕТ! Так продолжалось восемьдесят лет, пока Араминта не умерла, змеясь. Но это мало помогло бедным соседям. Они-то все поумирали еще раньше — и над этим Араминта больше всего змеялась, пока не пришел и ее час.

Вы же все меня знаете

Сколько, я спрашиваю, сколько раз я предупреждал всех насчет моего телефона? Так вот, это случилось опять! Опять я не смог дозвониться до своей тётушки Бесст, и опять чуть было не лишился своей знаменитой колонки в газете с моим собственным портретом, и все из-за энтих проклятых телефонистов! ВЫ знаете, как я ненавижу этих проклятых телефонистов. Вы же все меня знаете. ТРИДЦАТЬ ДВА раза я пытался пробиться со своей знаменитой колонкой, и тридцать два раза получал в ответ:

«Асслэбади линию, ты скучный старый пердун!» Когда я поведал об этом паре-тройке своих коллег, они даже не могли поверить мне: в самом деле, разве я не пишу одно и то же вот уже целых шестьдесят лет? Вы же все меня знаете…

Как я понимаю

Скольких еще ублюдков, этих сальных, тупых, вонючих, глухих орангутангов, изображающих из себя артистов, с их плосковерхими прическами, валяющихся тут и там на сцене, как Мэри Пикфорд, мне придется терпеть? Как я понимаю, годикдругой армейской сружбы исправил бы их, а мы б избавились от нескольких лишних капиталистических подпевал (УУУХ!). Просто не выношу капитализма, не понимаю, как всякие посредственности делают такую прорву денег, причем несмотря на меня и на наше правительство, и это в нашем-то обществе, где наш талант все равно не замолчать.

Знаю, что я старый лысый очкастый хрен. Может, я должен кому-то быть за что-то благодарным, но, право, сомневаюсь…

Государственно-здравоохраняемая корова

Забрел я раз на ферму
Людей не повстречал
И, подбираясь к хлеву,
Я громко закричал:

«Очкастая бурёнка!»
Я разеваю рот:
Ко мне она подходит
И молоко даёт.

Корова говорит мне:
«Как вовремя ты, Джон!
Меня не доят много дней,
Разбухла я, как слон!»

Я спрашиваю: «Что же так?»
И за сосцы тяну.
«В бутылках сразу я продукт
Даю на всю страну.»

«Правительству сподручнее,»-
Я от натуги взмок.
Корова мертвой рухнула
(Тут мой кирпич помог)

Глупый Норман

«Не знаю, что и подрубать про эхо,- сказал Норман, развирая Рождесвинную пасту,- Пока же я поливаю больше писек и подсыпок, чем есть у мента знакомых; из кота в кот все это уживляет меня все боль шеборше, а от подсырки провожают наступать. Даже и не залаю, кто все это жрет и шрет.» Он спокайфно поглупел на подыхающий в калине угорь и подкирнул еще угорька. «Вот так и получается, что я не знаю, от кубы все это ко мне прикончит?» Норман взял чайблик, как облачно, отздравился на кушню, чтобы напалмить его и подобреть. «Выпию кайя чашлычку чао, да съем кайя щекогладный бисвитер, пока больше нечем заваляться.» С этими ломами он поставил чарик в раклавину и отдернул клан, но к его неотмываемому уравнению: рак-то есть! а ваты-то и нету. «О Живой! Что слизь проходит! Что визжат мои оси! Неужто это я смокву на свою браковину и вижу, что вата не текет?» Он был умалишенно прав: увы! вата так и не стекло, как бы он ни пятился.

Конечно, все мы злаем, почему не текет вата: это зачин, что замерзли трупы, все трупы, и все замерзли. Норман этого не звал, ведь Норман был глупый мюзик — да, такой вот Норман, просто филя, и все. «ОХ, Осади Паже! Гарем! Канада подступить мне, что же девять? Нет ваты даже на чесотку чао, а ведь скоро плетет моя мамаша. Мне прийдется скормить к сосельдям и поправить у них.» Итанк, Норман осторожко наживляет шлепу, поллюто, стирательно застягивается и ужгутывается, как мама его убила, опушает уши своей кляпы, засим отрывает ходную тварь и вывозит на крыло. Ко всему вселишайному излучению, он не видит вовдруг ни от нагого дома, ни единого! Что ж это варится — и вправду, ни одной хазы на много миль во внук. «Госпать всевалющий, да принудит вода твоя! Что день яйца — уж не конец ли смены настал? Может выть, я во щах последний черевяк на зембле?» Тут он рухнул весь в слюнях и возродился к Хоботу на небесах, труся его о спасении, чтоб спилостивился и послал корешков хоть пару. «Я отдам все, что валаю в этом тире, все мои иносранные маньки, все мои симфаллические пластинки, всех любовных уродистых голубцов, купленных у Шалтая Малегомика, чтоб ему пусто было! Все это, о чудесный Билли на Неве, я отдам тебе, коля ты, толик, спаси меня!»

Нормановская маммона, которая, как припомните, завиралась навесить его, была порождена страшно, найдя его лягачим на земле и плавучим в слезах.

«Дорогой Норман! — востекла она,- Ради Глиста, что с торбой, почему ты так везешь себя?» Она слегка накренилась над сыром, с особаченным яйцом. «Пожа глиста, не нато так лягать, сырок, скажи манне, что смесилось.» Норман медленно поджался и кристально посмурнел на нее. «Разин ты не видишь, манна, что Бух свершил конец Сена? Я всего-то режь хотел молить небога ваты из клана, а он не фурычит, и тогда пошел прожить у сосельдей, тутти я и уверил, что позапрошло: БУХ свершил колец Сета. Я выел, и в икру ничего — нигде никаких сельдей. О манна, что ж дурится?» Матрица Нормана окинава его недоперченным задом. «О мой Гольф, Норман, о чем ты горишь? Никто слезть и не жует — ты что, не помираешь? Разве ты завыл, ведь когда мы тут похерились, ты сам творил: в рот и хорошо, что днесь нету плюдей, я хохочу помыть один. Разин, ты не полнишь?» Норман уславился на свою мальту (все еще палача), со слезами в газонах, и созрел: «Манна, никто как ты, не смог бы слезать вот так, сила и слава Всемышнему, во крики крюков, Огонь! Спаси Бах тебя, дорогая подушка, я и правда все замел, такой уж я глупый Норман!» Они объелись радостно и в лести пошли к доку.

«Подумать тонко, и как я за бык, что ни то, ни живот тут в круге, мазь! Придавить не могу, как мух я засолить об этом!» Оба уже в мести змеются и идут на кушню, а там, чума! — вата вновь бежит, сальце растоптало лед; и вот они оба льют чай вместо.

Мистер Борис Моррис

Что и говорить тут, мистер Борис Моррис был черепычайно признателен форсуне за счастливое спасение, и это собственно, благодаря удачному свойству быть в нужном месте на нужном месте. Напривет, именно Боррис как-то раз поставил в неудобную позу мисс Пэрл Стэйнз на импровизированной вечеринке у нее в пруду.

«Мисс Стэйнз,-заорал он, как получилось, что вы никогда не приглашаете собственную сестру в свой домб?»

«По той же причине, по которой я не приглашаю вас, мистер Моррис»- спорировала она, накладывая себе в тарелку очередную порцию.

Борис не держал обиды, он поспешно рассосался в толпе гостей, как конфета, изредка стреляя глазом на мисс Стэйнз и ее родичей.

«Ведь она меня и в следующий раз тоже не пригласит»- заявил он громогласно, хотя все и так было ясно.

Именно Борис щелкнул фотку Дюка Блинфордского на ежегодном шизовом фестивале, причем тот вытворял при том такое, от чего его Дюкине было страшно неутробно. Вот таков был Борис Моррис, человек достославный и фамильярный, принятый в семьях богатых и бедственных, от которых он сигал, как черт от лаванды. Для всех семей он был как жид, что по веревочке бежит, и это было справедливо. Но вскоре после одной из его наиболее экстравагантных эскапад, Боррису пришлось пережить чудовищный удар по самолюбию. На Охотничьем Балу кто-то выстрелил ему прямо в лицо, причем прочие кости так до конца ничего не заподозрили, как будто бы решили, что у него такая остроумная маска.

«Что за остроумная маска у этого типа»- раздавалось то тут, то там.

Но Боррису вовсе не пришел конец, как вы, небось, уже предполажали. Первое время, пока лицо не затянулось, его узнавали повсюду, все время показывали пальцем, комментируя: «Вот это меткий выстрел», и все такое. Что наводило Бориса на определенные мысли по утрам, когда он брил свои рубцы — это мог делать только он собственноручно.

«Надо как-то мне починить мою харю»- ухмылялся он, вытирая с хари пену промокашкой.

«Конечно, надо, дорогой,- отвечала его добрая старая жена,- Ведь и я с годами не молодею.»

Овечки Бернис

Тут ночью спать лягуся я
С тяжелым сердцем и в большойпечали
И грузный тяж земных зевот
Давит мои плечи
Овечка милая моя.

Сочту овечек: раз-две-три
Пока со счета не собьюся
Пока бурячки, тревоги всяки
Меня не покидуся
Бухов Сын, смотри

Всю жисть тяну свою узду
Ни у кого, ни я прошу подмоги
Работа, что ни день, семейные клопы
Дудишь, пока волочишь ноги
В свою дуду.

Взять ли в руки мне меня,
Свиснуть ли под грязной ношей,
Хоть бы кто там пожирел-то
Лишь себе дороже
Ой, мамочка моя.

Нет уж! Лямку с рожи я!
С легким средством и со смехом
Выше взгляд, бодрее шар
Так ужо добью усех я
Овечка милая моя.

Последняя воля и золупание

Таковы были Последняя Воля и Золупание Его, Бэрролда Реджинальда Банкир-Хопкварта, и отныне жизням многих радственников суждено было измениться, в особенности что касается маленькой Элси, коеи едва-едва исполнилось тринадцать лет.

«Это точно, что я должна все время оставаться в ящике?» — по-детски наивно спросила Элси.

«Ты чего, огрохла, што ли? — заорал достопочтенный Фрейд, Кор. Сов., который пришел помочь,- Ты ведь слышала слова семейного авокадо, как и мы все, не так ли?»

«Да я только так, из вежливости спросила,»- смутилась маленькая Элси, коей едва-едва исполнилось тринадцать лет.

Как раз в этот самый момент ее старая добрая няня Хэрриет разразилась рыганиями, и все тактично вышли, чтобы не мешать ее горю, кроме Доктора (не того) Барнадо.

«Ну, ну, Хэрриет,- произнес он понимающе,- Мастера ведь этим уже не вернешь.»

«Знаю, знаю,- всхлюпывала та,- да я не об этом. Где мы возьмем такой ящик, чтобы уместились ейные ножки, вы мне скажите, где мы найдем такой ящик, чтобы уместились ейные ножки?»

Но, к счастью, Доктор знал в деревне никакого плотьника, который был просто ЧУДОДЕЙ ДЕРЕВА. «Я чудодей дерева,»- говаривал он, бодро фигача по жизни с груздем в одной руке и молоком — в другой (его пра-пра-правая рука была много сильнее всех других). «Детей нужно содержать сурово, но справедливо,»- именно так всегда утверждал дядя Бэрролд, на что и старая няня обычно отвечала: «У каждой лягушки свои погребушки,» чем тот вполне удовлестворялся.

Во всяком стучае, Элси вскоре была заключена в особый, сделанный по спецзакату ящик, и люди из дальних краев частенько приходили навестить — но только в солнечную погоду, ведь держали ее в саду. «Пускай она хоть подышит срежем воздухом,»- говорила старая няня, и была вполне права.

Прошло три года, и с Элси случились большие перевены. Ее некогда гладкая кожа стала грутой и шержавой; многие считали, что тому виной прошлогодняя суровая зима, но другие с этим не соглашались. Ее лучезарная улыбка, порой заставлявшая даже не замечать заячью губку, преврастилась в жалкий оскал — но хватит об этом.

Все меньше и меньше народу приходило навестить Элси, особенно с тех пор, как старая няня повысила плату за посещение. Доктор любезно сконструировал некое приспособление, с помощью коего Элси могла сообщать, что ей нужно. Это было устройство простое, но эффективное: обычный микрофон, всунутый ей прямо в рот. От микрофона шел провод к динамику, установленному на кухне. Конечно, когда старая няня уезжала на выходные или праздники, она выключала звук. «Что толку ей орать, когда меня нету,»- объясняла она.

Годы летели для Элси в ее собственном ящике не скорее, чем снаружи, но все же, наконец, приблизился и ее двадцать первый день возражения. «Надеюсь, меня хотя бы выпустят,»- думала она, словно забыв, что получит весь дом. А в доме том шли большие приготовления по случаю элсиного радения, и старая няня отметила приближение знаменательного сомытия тем, что принесла Элси в дом, дабы та «погрелась у огонька», как выразилась старуха. К несчастью, она подвинула деньрожденную слишком близко к огромному старинному камину, и ящик загорелся, пока Элси вся была еще внутри, как требовал дядя.

«Ей даже не довелось попробовать пирога,»- сокрушалась няня, жабуясь Доктору (не тому) Бернардо на следующее утро.

«Не беда,- вообразил он,- мы отдадим пирог собаке, та съест его за милую тушу.»

С такими словами Доктор вытащил старую няню на новый ковер и разнес ее в пух и прах.

«Нельзя приготовить пирог, не съев его,- сказал жизнерадостный кость, пришедший выразить особые лезнования, и добавил — Согласно статистике, 90% или даже больше несчастных случаев происходят при неосторожном обращении спичками детьми в доме.»

Наш отец

Пришла пора, старик отец
Стал и сварлив, и скучен.
Смекнув, в чем дело, наконец,
Засобирался в путь он.

Сказал: «К чему вам инвалид?
Дурен в старых нрав!»
А мы не смели и вздохнуть:
«Как ты чертовски прав!»

Казалось, вечность паковал
Он старый свои мешок.
А мы — в дверях, спеша его
Отправить за порог.

Пустив слезу, он продолжал:
«Какой с калеки прок?»
«Избавь нас от своих причуд,
Поганый ты сморчок!»

Он сморщил жалобно лицо,
Взгляд выражал тоску.
Полтинник дали мы ему
И крепкую клюку.

«Обиды не держи, отец,-
Мы прослезились тут,-
Терпели долго мы тебя,
Гороховый ты шут!»

Протез железный свой забрал,
Засунул он в суму
И пенис, чем сыграть в биллиард
Раз довелось ему.

«Мне в путь,- проблеял жалко он,-
Черкните пару строк!»
Кто устоит? — Мы пишем враз
Закупочный листок.

«Прощайте же, мои сыны,
Не ваша здесь вина.
Все это мать, она со мной
Уж разочлась сполна.»

«Ты мать не тронь,- взревел тут брат,
Клокочет ярость в нем,-
Тебя в два раза старше, но
Приносит деньги в дом!»

Обиженно вскричал отец:
«Хоть гром меня срази!
Я б лучше сдох, чем шлюхой быть
И жить в сплошной грязи!»

«Она-то в бане что ни день,-
Так прозвучал наш хор,-
Ты посмотрел бы на себя,
Паршивый сутенер!»

С порога обернулся он,
Нам помахал рукой,
Благ пожелал, и чтобы мы
Следили за собой.

Чуть покривив душой, мы вслед:
«Удачи, старикан!
Полюбишь ты работный дом!»
(Хоть это был обман.)

Вот он ушел, накроем стол,
Чтоб помянуть его.
Спешим в чулан, где жил старик
И пестовал свой горб.

Не только деньги там нас ждут
В разгар своих хлопот,
Старик-еврей оставил нам
И пенсионный счет.

На радостях — подругу в дом,
Во всей ее красе.
Она — одна, но так мила,
Что позволяет всем.

Отец нам весточек не шлет,
Не дай-то Боже — вдруг…
Но в памяти остался он,
Приятель наш и друг.